Буржуазное общество есть общество предельного и совершенного индивидуализма; оно делает каждого человека чужим для другого, предоставляя ему только способы существования эксплуататора или эксплуатируемого. Еще Маркс в прошлом веке обличал:

«Именно это общество, в котором человек находит глубочайшее одиночество среди миллионов и миллионов людей, в котором его может одолеть неудержимое желание убить себя так, чтобы никто этого не заметил. Это общество не является обществом; это, как говорит Руссо, дикая местность, населенная дикими зверями... Отношения между интересами и темпераментами, истинные отношения между индивидами еще предстоит создать от конца до конца». Никогда, как в наши дни, люди не чувствуют себя одинокими, брошенными, атомами, которые капиталистические производительные силы рассеивают в необъяснимой вселенной и в враждебной мачехе-природе.

«Признание прав человека современным государством ничем не отличается от признания рабства древним государством. Основой древнего государства было рабство; основой буржуазного общества является человек буржуазного общества, т. е. независимый человек, связанный с другими людьми единственной связью частного интереса и бессознательной естественной необходимости, рабством утилитарного труда, своих собственных потребностей и корыстных потребностей общества. другие. Эту естественную основу современное государство признало в качестве таковой во всеобщих правах человека. И не оно их создало. Будучи продуктом буржуазного общества, движимого своей эволюцией за пределами политических напряжений, оно со своей стороны просто признало свое собственное происхождение и основу, провозгласив права человека» (“Святое семейство”).

Чем больше предательская буржуазная идеология прославляет личность и питает культ личности, тем больше подавляются люди, порабощенные капиталом; никогда еще человеческую личность не превозносили и не преклоняли так, как в этот век, который “дробил ее в массы, как пыль в ступе”.

«В обществе капитала случается, что все отношения между людьми, а также между ними и природой представляются в перевернутом виде, как отношения между вещами, товарами. Сами человеческие отношения становятся множественными и весьма подвижными; единство сознания и общность знаний (ранее господствовавшие) разрушены; личность предельно индивидуализирована. Чем больше продукт доминирует над производителями, тем больше возрастает отчуждение человека... Верно, что категория индивидуум, категория личность не является оригинальной и исключительной для общества и капиталистического способа производства. Чтобы индивидуализм достиг своего максимального исторического расширения и чтобы личность обнаружила всю свою монодистическую и античеловеческую природу необходимо было наступление классового господства буржуазии.

Как хорошо объясняет марксистская теория, именно частная собственность оттолкнула человека: «путем предоставления взаймы своего труда под денежную заработную плату человек вышел из своей личности и превратился в материальную форму, товар».

Неудивительно, что в этом обществе, разделенном на классы и в котором господствует частная собственность, религия все еще имеет такое влияние, поскольку, как цитирует Ленин, «где есть страдание, там есть религия. Страх и отчаяние: отсюда консолидация религии. Страх перед слепой силой капитала, слепой потому, что она не может быть предвидена народными массами и которая в каждый момент жизни пролетариата грозит его привести и приводит к внезапной, неожиданной, случайной катастрофе, которая его разоряет, превращает в нищего, в нищего, в проститутку, доводит до голодной смерти».

Как у Маркса: «такое состояние этого общества порождает религию, перевернутое сознание мира, поскольку люди — это перевернутый мир... Это есть фантастическая реализация человеческой сущности, поскольку человеческая сущность не обладает истинной реальностью... Религиозная нищета является одновременно выражением настоящей нищеты и протестом против действительной нищеты» (“К критике гегелевской философии права”).

Ленин еще раз: «Слабость эксплуатируемых классов в борьбе с эксплуататорами неизбежно порождает веру в лучшую загробную жизнь... Религия проповедует смирение и смирение в этом мире тем, кто проводит всю свою жизнь в труде и нищете, утешая их надежда на небесную награду. Вместо этого, тех, кто живет за счет чужого труда, религия учит благотворительности в этом мире, предлагая тем самым легкое оправдание их эксплуататорского существования и продавая им дешевые входные билеты в райское блаженство».

Индивидуализм капиталистического общества находит полное соответствие религиозной концепции бессмертия личной души.

«Ни в одной религии не был привит лучше вопиющий буржуазный эгоизм, яростное презрение к жизни рода и милосердию к роду, чем в тех, которые провозглашают душу бессмертной и в этой фантастической форме выдвигают на первый план судьбу субъективной личности, несмотря на того же, что и все остальные. Нам больно думать о скоротечности покачивания нашей бедной туши, и убежище, если оно не находится в уверенности в загробной жизни, находит хорошую замену в интеллектуалистических, а теперь и экзистенциалистских иллюзиях о безошибочной стигме, которую каждый субъект имеет или верит, что имеет, даже когда это соответствует самым робким образом» (“I fattori di razza e nazione nella teoria marxista”, “Il Programma Comunista”, №№ 16-20, 1953).

«В форме обмена валют и классов исчезает чувство вечности вида и возникает постыдное чувство вечности пекулия, переведенное в бессмертие души, заключающей свое внеприродное счастье с бог-ростовщик, который держит этот непомерный банк» (“Ad Janitzio la morte non fa paura”, “Il Programma Comunista”, № 23, 1961).

На самых ранних стадиях человеческого общества, в эпоху первобытного варварства, когда еще не существовало частной собственности, семьи и государства, совсем другим способом считалась индивидуальная смерть, иное дело была также религия. Религиозность представляла собой «высшую ступень эволюции психологии животных, достигшую человеческого уровня и еще не ставшую орудием классового господства» (“La chiesa del Patto Atlantico”, “Il Programma Comunista” № 22, 1959).

В обществе ещё не разделённым на классы религия была «историческим мостом, по которому мы переходим от инстинкта животного к познанию законов видового поведения... один из способов человеческого познания и представления, начальная стадия, но не менее важны и необходимы поэтому в длинном ряду последовательных модификаций утверждений истины, которые заменяются одно другим».

Это была тогда религия мертвых: от погребальных обрядов мертвых у первобытных племен возникли верования и мифы, их религия. Буржуазный историк пишет об этом, что первобытные люди «не имели иной религии, кроме религии мертвых, и мертвыми они клялись, и к мертвым обращали свои молитвы, засыпали на их могилах».

Это была эпоха первобытного коммунизма, и общее место захоронения всех членов рода, независимо от пола и возраста, конечно, олицетворяло осязаемое осознание принадлежности к группе и того, что «жизнь принадлежит виду и для вида, вечна, как природы, а не как глупый рой блуждающих душ в потусторонних мирах, для которого и для его развития переживаются переживания мертвых, живых и нерожденных в историческом ряду, смена которого - не скорбь, а радость во все времена материальный цикл» (“Ad Janitzio”).

Смерть по-прежнему принадлежала мужчинам, общество, не разделившееся на классы, ценило “разрушение форм индивидуальности”, как пишет Писакейн. В системе репродуктивных отношений и родоплеменной общественной организации мужчины еще не знали отчуждения и одиночества индивидуальной жизни, не боялись личной смерти; умирание было не чем-то неясным, а естественной сменой поколений, поскольку «для человека, как и для всякого другого вида животного, особь, как и всякий другой зоологический образец, уходит и исчезает».

Были возвышенные места, выбранные из-за их особой природной привлекательности и использовавшиеся в качестве некрополей для всего рода; здесь сходились все племена, чтобы сопровождать своих умерших и вместе совершать погребальные обряды и жизненные церемонии, поскольку в присутствии умерших непрерывность вида была очевидна: погребальные обряды и жизненные церемонии, такие как коллективные церемонии оплодотворения, в коллективная преемственность, биологическая и трудовая.

Эти священные места поклонения обнаружены у всех первобытных народов Средиземноморского бассейна и Азии, тогда как сходные обычаи обнаружены у народов, живущих еще в нашу эпоху примитивным образом. Эти города мертвых свидетельствуют о заботе наших предков обустройстве гробниц, подобных хижинам живых: жизнь и смерть были аспектами одной и той же реальности. Иногда, чтобы замкнуть цикл, мертвых сворачивали в позу эмбриона.

Целые каменные стены были раскопаны с большим мастерством, мегалитические камни были подняты в небо для строительства коллективных гробниц рода.

Нередко встречался вестибюль перед погребальной камерой: он предназначался для ритуала инкубации, то есть обычая спать рядом с умершим, встречающегося у всех доисторических народов и у современных дикарей. Живые спят рядом с мертвыми, чтобы получить покровительство или совет, или в терапевтических целях, для исцеления от болезней, которые современная ненаука считает только индивидуальными. Свидетельством того, насколько глубоко укоренился этот обычай, является тот факт, что, как пишет историк, «на протяжении всего средневековья и далее, от Сирии до Ирландии, сохранялся обычай ходить в церкви, чтобы заснуть там и получить во сне благодати и исцеления».

В прошлом коммунизме смерть не была противоположным фактом, отрицающим жизнь, потому что человек — это не личность, а вид. Свидетельством этого является практика, существовавшая у доисторических народов и сегодняшних диких племен убийства старых, больных, недееспособных или младенцев, когда это считается необходимым для коллективного выживания. Так пишет историк, ничего не понимая: «Говорят, что у донурагических сардийцев старики, перешагнувшие семидесятилетний возраст, были убиты собственными детьми, которые, вооружившись розгами и палками, путем избиения подталкивали их к краю ямы, глубокой, как пропасть, варварски заставляя их умирать, и эта жестокая операция сопровождалась нечеловеческим смехом... В каком-то племени в Австралии, когда старики заболевают или больше не могут сопровождать племя в его странствиях, их обычно душат верёвкой из трав; затем их сжигают, зажигая большой огонь. На некоторых островах Меланезии стариков казнят, закапывая заживо. А на Фиджи сами дети и родственники убивают своих стариков, удушая их петлей. Уроженцы Бразилии также доводят до смерти стариков, избивая их дубинками по голове. И подобный обряд действовал в Швеции, где стариков убивали собственные родственники тяжелыми деревянными дубинками, некоторые из которых впоследствии сохранились в церквях». И заключает, что «в древности у многих народов засвидетельствован обычай убивать престарелых, а также неизлечимых и больных».

Такое же овладение жизнью, а значит, и всеми ее проявлениями и потребностями, включая смерть, наблюдается у американских индейцев или эскимосов в обычае стариков, которые самопроизвольно отправляются умирать, покидая племя, когда решают, что пришло время, после безмятежного прощания с живыми. Но опять-таки это общества, которые не разделены на классы, которые не знают ада капиталистического способа производства, и именно поэтому люди могут так спокойно видеть и чувствовать свою индивидуальную смерть.

Буржуазный историк, сообщая о фактах этих обычаев, возмущается, не упускает возможности выразить свое неодобрение, выразить свое несогласие с такими бесчеловечными обычаями. В своем воспитании как цивилизованного человека он видит только личность и очень узкую сферу ее существования, и ему невозможно уловить значение этого крайнего акта любви стариков к молодому поколению. Точно так же, как он не понимает урок, извлеченный из прошлого коммунизма, он не осознает и поистине бесчеловечного осуждения старого в современную, цивилизованную эпоху во имя порочной капиталистической машины. Сегодня старики приговорены к социальной смерти, гораздо более суровой, чем физическая смерть. После жизни в эксплуатации, после давления капитала, для наших стариков наступает момент осуждения на нетруд и полное отделение от других поколений, экономически мертвых как трудовой товар, даже если биологически действительный. В этом смысле модернизировалась и CGIL, которая уже давно объединяется отдельно от пенсионеров в Союз пенсионеров, отделяя их борьбу и требования от требований других рабочих. Нет ничего более жалкого, чем парады пенсионеров, стариков, которым, как всегда, было отказано в прерогативе пожилых людей передавать свой классовый опыт молодому поколению, а последнему учиться. в Союзе пенсионеров отделяют свою борьбу и требования от требований других рабочих. Нет ничего более жалкого, чем парады пенсионеров, стариков, которым, как всегда, было отказано в прерогативе пожилых людей передавать свой классовый опыт молодому поколению, а последнему учиться. в Союзе пенсионеров отделяют свою борьбу и требования от требований других рабочих. Нет ничего более жалкого, чем парады пенсионеров, стариков, которым, как всегда, было отказано в прерогативе пожилых людей передавать свой классовый опыт молодому поколению, а последнему учиться.

Владение землей, множеством рабов, вооруженными армиями, возникновение моногамной семьи, установление государства разрушают первобытный матриархальный коммунизм; с переходом к цивилизации для людей начинается процесс отчуждения от себя и природы, они утрачивают первобытное видовое чувство, вследствие чего разлад между жизнью и смертью становится все более драматичным. С этого момента люди боятся личной смерти, и различные религии, тесно связанные с интересами правящих классов, орудиями социального угнетения, бессильны избавить их от такого наказания. Именно капитал и товары доминируют сейчас в современном буржуазном обществе. И именно возникновение капиталистического способа производства делает разрыв между жизнью и смертью окончательным для современного человека.

Сама идея Страшного суда, типичная для Средневековья, которая в первую очередь подчеркивает индивидуальность умирания и личный счет, подлежащий улаживанию в загробной жизни, все же откладывает все на конец времен, на последний день мира: именно потому, что индивидуальная смерть еще не означает конца бытия: конец был концом всего вида. Лишь с наступлением новой эпохи, с абсолютизацией способа производства, смерть становится абсолютным личным фактом, мы приходим к тотальному перевороту отношений жизни-смерти: «в зеркале собственной смерти каждый человек покрывает секрет его индивидуальности»; умирание становится романтическим крайним утверждением, последним триумфом личности. Сегодня, наконец, «табу, наложенное на смерть, парализует (см. неразрешимый тупик в вопросе эвтаназии), тормозит реакции медицинского и семейного окружения; в нашем обществе смерть утратила выдающееся место, которое на протяжении тысячелетий отводил ей обычай, и стала одинокой и стерильной, бесчеловечной и жестокой».

Итак, пришла Коммунистическая революция, чтобы восстановить целостность, вернуть людям жизнь и смерть.

«При коммунизме (...) восстанавливается тождество индивида и его участь с судьбой рода, уничтожаются в нем все границы семьи, расы и нации (...) Весь страх личной смерти (...) будучи впервые обществом, организованным на благополучии и радости и на сведении к разумному минимуму боли, страданий и жертвоприношений, устраняя весь таинственный и зловещий характер из гармоничной превратности смены поколений, естественного состояния расцвет рода» (“Ad Janitzo”).

«Частная собственность оттолкнула человека от самого себя: первый шаг. Коммунизм как отрицание отрицания в корне подавляет частную собственность. Результат: человек возвращается к себе, в себя; но так как он не начал с истоков своей долгой истории, а располагал, наконец, всеми совершенствами огромного развития, хотя и приобретенными в форме всех последовательных техник, обычаев, идеологий, религий, философий, захваченных в зоне отчуждение (...) Человек уже не индивидуальный человек, а общественный человек, т.е. человеческий человек» (“Economic and social structure of Russia today”, 1956).

Уже не индивидуум как человеческая личность, ячейка общества, а «человеческое общество, рассматриваемое как единый организм, живущий единой жизнью: в этой форме в науку входит наивный и возвышенный миф о бессмертии, приписываемый детской человеческой мыслью индивидууму» (“Triviale rigurgito di illuminismo”, “Il Programma Comunista” № 20, 1957).

Побеждена, таким образом, смерть в будущем коммунистическом обществе, как пел Франциск, «сестра нашей телесной смерти, от которой не может спастись ни один живой человек», которая вместе с братьями Солнцем, Луной и звездами, ветром и водой, огнем и землей, представляет поток видовой жизни во всех ее формах энергии.

Религия больше не будет иметь никакого смысла существования в будущем коммунистическом обществе, «она не сможет выжить в той среде, из которой она черпает свою жизненную кровь: классово разделенное общество, потусторонний мир которого разделен на ад и небеса — фантастическая копия в перевернутых частях». Маркс пишет по этому поводу: «Религиозное отражение реального мира может исчезнуть лишь тогда, когда отношения повседневной практической жизни изо дня в день предъявляют людям ясно рациональные отношения между собой, между ними и природой. Фигура процесса общественной жизни, т. е. материального процесса производства, снимает свою мистическую завесу туманов только тогда, когда она выступает как продукт свободно объединенных в общество людей, находящихся под сознательным контролем и осуществляемых по плану».

«В частной собственности нужно было называть себя атеистом, чтобы предположить, что существует человек, нечто отличное от природной материи. Вернув человека в природу, как неотъемлемую ее часть, для нас стала столь же бесполезна религия, утверждающая Бога, как и атеизм, отрицающий Его. В отставке Бог и Его отрицание» (“Tavole immutabili della teoria comunista del partito, Altri ponti su abissi”, “Il Programma Comunista” №5, 1960).